Вопрос содержания птиц в неволе (дома или в уголках жи¬вой природы школы) вызывал и вызывает большие разногласия. Некоторые считают, что лишение птиц свободы противоречит за¬дачам охраны, защиты и использования их для борьбы с вредите¬лями лесов, садов и полей.
Благодаря Энди мы вскоре познакомились с животным, с которым я меньше всего рассчитывала свести личное знакомство и о котором нагорожено столько выдумок и небылиц, что уже само появление его явилось для нас сюрпризом. Я весь день была в бараке, пекла хлеб. Эскимосы любили хлеб не меньше оленины, и я каждые два дня испекала по восемь буханок – две за раз – в форме, сделанной Крисом из банки для горючего. Форму ставили на примус с двумя конфорками. Крис и Джек обследовали окрестности, ища волчьи логова. Джонас лежал в палатке с вирусным насморком – опаснейшим заболеванием для эскимосов, не имеющих иммунитета к болезням белых. Часов в одиннадцать вечера я вышла из барака и пошла на запад по горной гряде, господствующей над тундрой, рассчитывая увидеть внизу возвращающихся Криса и Джека и присоединиться к ним. Над горами к югу через долину плыли розовые облака. Горы передо мной были черные с одной стороны и как рыжевато‑коричневый, освещенный солнцем бархат – с другой. Уверенно пела свою песенку белолобая овсянка. Рогатый жаворонок наподобие подорожника стремительно взмывал в небо, но не скользил с песней к земле, а неподвижно висел в воздухе, пуская трели, и затем камнем падал вниз. Вечер был какой‑то особенно томительный. Во всех живых существах вокруг остро ощущалась молодость, пыл желаний и чувство собственной значимости. Пара чаек, самец и самка, сидела в освещенной солнцем ложбине, где она уже облюбовала место для гнезда; неподалеку от нее сидела одинокая чайка. Курок и Леди были на прогулке. Мне думалось об эскимосах: Джонас смирился перед жизнью, но Джек еще все принимает всерьез и считает, что, дай ему только возможность, он может горы своротить; он так и горит желанием показать свою значимость, свои способности. Думалось о двух гризли, которых мы с удовольствием наблюдали этим утром, далеко и высоко в горах над лагерем; они быстро шли вместе, потом остановились возле снежного наноса перекусить и торопливо затопали дальше. Думалось о маленьких длинноногих оленятах, которых ждет смерть – все живое ждет смерть, подрастающих, как все дикие существа, стремительно быстро там вверху, в горах надо мной. И о диких волках – тех малых числом, что сидят сейчас по своим логовам со слепыми, страстно рвущимися к жизни волчатами. Внезапно я замерла. Самолет! Шум мотора затих над озером, потом возобновился, и показался самолет. Он летел низко, явно высматривая нас. Энди никак нельзя упрекнуть в безрассудстве. Почему же он рискует садиться, когда ледолом на носу? Река уже вскрылась; озеро было сплошь изрыто колдобинами. Я ринулась к ближайшему островку снега: может, Энди заметит меня и сбросит записку. Но самолет прошел надо мной, прежде чем я добежала до снега, развернулся и скрылся в сторону озера. Энди выжидал. Внизу, в залитой янтарным светом тундре, я увидела маленькие фигурки Криса и Джека, отбрасывающие перед собой короткие, с карандаш, тени. По ступенькам скал и камней я поспешно спустилась к ним вниз. Тут я совершила грубый психологический просчет. Крис и не думал торопиться, пусть даже Энди улетит, не дождавшись его. Он шел размеренным шагом и мог прошагать так всю ночь, хотя весь день работал, а потом, не отдыхая, мог, если нужно, снова взяться за работу, например разбить палатку. Сгорая от нетерпения, я оставила Криса и пошла вперед. Джек колебался, затем последовал за мной. С этого момента он держался с нами очень надменно. Крис поднялся на Столовую гору за нашей единственной парой болотных сапог и ушел за реку на озеро. Я осталась ждать у реки. Самолет поднялся и улетел. Обратно вернулись лишь Джонас и Джек. Джонас рассказал мне, зачем прилетал Энди. Оказывается, он поймал по радио объявление о продаже двух маленьких росомах. Крис сел в самолет – как был и полетел за ними в Фэрбенкс. Когда я вернулась к Столовой горе, Джонас с молчаливой гордостью указал на подножье покрытого снегом косогора. Там лежали два убитых молодых гризли. Самец и самка, как сказал мне Джонас. В ту ночь я спала. Я слишком устала. Но в следующую ночь я уже не могла спать. Бессмысленное убийство гризли само по себе расстроило меня, не говоря уже о том, что оно обедняло наше окружение. Оно нарушало также договоренность не убивать никаких животных, за исключением оленей, в районе съемок. А тут еще этот внезапно проявившийся в Джеке гонор: он отказался помогать при переноске припасов, которые Энди по собственному почину доставил нам этим непредусмотренным рейсом. Около часу ночи, только я встала принять секонал, раздался рев мотора. Энди должен вернуться на «Сессне», а «Сессна» не может реветь так громко. С таблеткой снотворного в руке я выглянула наружу. Над озером и долиной низко стлался туман, но прямо надо мной было окно, и в нем стремительно пронесся черный «Норсман». Стало быть, это не Энди. Я проглотила таблетку, но самолет, снизившись, тут же вернулся, заходя для посадки на озеро. Значит, это все‑таки Энди! Я оделась и побежала к реке. Ниже по течению Энди удалось отыскать место, где можно было поднырнуть под пелену тумана. С воздуха, как я потом узнала, река казалась совершенно непроходимой, вскипала белыми и бурыми клочьями пены. За те сутки, что мужчины отсутствовали, вода поднялась. Казалось, Крис будет вынужден заночевать у озера под открытым небом. Было восемнадцать градусов выше нуля. Энди в порядке одолжения оставил ему шерстяной вкладыш к спальному мешку из своего аварийного запаса. Теперь он мог забрать его только по окончании ледолома. К счастью, Джонас нашел новый брод, где вода доходила лишь до пояса, и Крис благополучно перебрался на наш берег. Почему они вернулись, на «Норсмане»? Оказывается, росомахи были вовсе не маленькими, а взрослыми свирепыми животными и сидели в отдельных клетках, которые не помещались в «Сессну». Наутро Крис и Джек перенесли клетки на шесте – сперва одну, потом вторую. При переходе через реку дно клеток заливало водой. Их поставили у подножья Столовой горы. Крис хотел соорудить еще один загон. На Аляске нам просто суждено было иметь дело с животными, которых мы меньше всего рассчитывали здесь встретить, – с гризли, волками, а теперь еще и с росомахами. Кстати сказать, у нас уже было отснято несколько бесценных эпизодов, показывающих росомах в естественных условиях, – росомаха и северные олени, росомаха, стращающая Криса, и даже стычка волка с росомахой, как ни странно, протекавшая довольно прохладно, ибо волк, оттесняя росомаху от ее норы, не пускал в ход ни клыки, ни всю свою ярость, а лишь быстро – быстро работал лапами. Я с любопытством заглянула в одну из темных подмокших клеток. Ее обитательница с шипеньем прянула на меня, и я так и шарахнулась назад, забыв о разделяющей нас решетке. Мы назвали эту росомаху Болючкой: попав в капкан, она лишилась половины своей огромной передней лапы. Теперь рана подживала. Другую росомаху мы назвали Цапучкой. Болючка то и дело вставала на задние лапы подобно медведю, словно это движение было для нее совершенно естественным, и трогала здоровой лапой металлический верх клетки. Казалось бы, уж теперь – то, после стольких отчаянных попыток, она могла не сомневаться, что уйти через крышу невозможно, но ее так и тянуло вновь и вновь попытать счастья. Когда Джек ушел, волки подошли посмотреть новичков. Леди держалась очень осторожно. Курок подошел к самой клетке. Как и я, он невольно отскочил назад, когда росомаха прянула на него. Она без конца «заводилась» и время от времени даже лаяла. Курок смотрел, смотрел на нее, потом изобразил для порядка деликатное рычание и столь же символически цапнул воздух зубами. При этом у него были широко раскрытые, светлые, кроткие глаза. У росомах была одна смешная, но доставлявшая мне немало хлопот привычка: миски, в которые им наливали воду для питья, они использовали как унитаз. Миски так туго входили в решетчатое дно клетки, что я с трудом выдирала их обратно. А росомаха, аккуратно подойдя к миске задом и опроставшись, легко выбивала ее из днища. Воду для промывки клеток и заполнения мисок приходилось таскать на собственном горбу. Крис любил неустрашимых росомах и даже прочел мне проповедь в оправдание их невоспитанности. – Подумай, каково им приходится. Железные решетки, мокрые мешки, большие животные высшего порядка, которые то и дело подходят к ним. Но они не унывают. Попади ты в такую передрягу, ты бы слезами горючими заливалась. Я хмыкнула и рассмеялась. Крис продолжал: – Большие животные высшего порядка подходят к тебе, ты забиваешься в угол, хнычешь, скулишь! А росомаха говорит: «Подумаешь! Тьфу!» – Тут Крис великодушно включил в проповедь и себя: «Обладай мы хоть половиной мужества этих маленьких росомашек, нам бы наверняка жилось куда лучше». Крис уже приступил к осуществлению неосуществимого – постройке надежного загона для росомах в дикой местности без помощников (если не считать помощником меня). Джек иногда сидел и наблюдал, как он работает: наш договор с эскимосами предусматривал их помощь лишь при розыске волчьих нор. Крис прокопал в каменистой почве канаву по колено глубиной и поставил в ней изгородь, привезенную из Фэрбенкса. Потом пошла работа потяжелее. Мы отыскивали на склоне горы большие камни, выворачивали их из земли и волоком тащили вниз, к канаве. Я помогала как могла. К вечеру у меня разламывалась спина, гудели ноги. Крис отмотал себе все руки, так что под конец мог поднимать камни лишь усилием всего корпуса. Тем временем грянул сильнейший снегопад, какой нам довелось видеть за все время нашего пребывания на хребте Брукса. Снегу навалило по колено. Птицы, лишь самую малость поторопившиеся с прилетом, погибали. Я нашла бездыханное тельце одного из двух странствующих дроздов, которые обосновались вблизи нашей горы, – комочек костей и перьев, придававших птице какой‑то вид и размерность. В первое же солнечное утро после снегопада стало ясно, что выпавший снег будет бурно таять и вода в реке поднимется еще выше. Однако эскимосы накануне вечером перебрались на лодке на тот берег, оставили там лодку, поднялись пешком вверх по течению, перешли на наш берег вброд и, вернувшись к своей палатке часов в семь утра, преспокойно улеглись спать. Крис был раздосадован, но предоставил им самостоятельно выпутываться из затруднительного положения, возникшего по их же вине. – Они не смотрят вперед, – сказал он. – Они не думают о последствиях своих поступков. Волчата живут лишь сегодняшним днем. Возможно, Арктика настолько подавляет человека, что о будущем здесь лучше не думать. Эскимос делает время от времени внезапное судорожное усилие – вот и все. В последний день мая Крис завершил невозможное. Загон был готов. Он занимал двадцать квадратных футов, был затянут сверху проволочной сеткой и имел отверстие, через которое можно было пронести клетку внутрь. Крис не хотел выпускать из клеток обеих росомах одновременно, опасаясь, что они убьют друг друга. Он придвинул клетку с Цапучкой к отверстию в изгороди, выбил боковые задвижки, отвел крепежную планку над дверью и поднял дверь. Росомаха выскочила из клетки и стала стремительно кружить по загону. Вид наших высоких фигур на помосте, возвышавшемся над загоном с одного его края, был для нее слабым утешением. (Помост предназначался для кинокамеры.) Она так высоко подпрыгнула к проволочной крыше загона, что я была уверена: она прорвет сетку. Затем росомаха протиснулась за фанерный щит, стоявший с одной стороны загона, и он прогнулся. – Она сломает его! – сказал Крис. – Она не уступит в силе человеку и к тому же более напориста. Нас поразила ее внешность. Росомаха была тощая, спина выгнута горбом. Масть какая – то оранжевая, линяющая шуба в ужасном состоянии, на хвосте болтается клок шерсти. В общем не росомаха, а драная неуклюжая ласка. Рыча, забралась она в свою клетку, и мы отодвинули ее от изгороди, чтобы поставить миску с водой. Затем Крис проделал отверстие с противоположной стороны изгороди, и мы пододвинули к нему клетку Болючки. Росомаха быстро выскочила из нее и бросилась к противоположной стороне загона, заметалась по нему, то тут то там кидаясь на двойную, местами тройную проволочную сетку, с разбегу налетая на нее мордой, так что у меня дух захватывало. Ее внешний вид поразил нас: она была красива. Глянцевито – коричневый густой мягкий мех, подбористое тело. И вдруг раз – она выскочила из загона! – Постой! – закричала я Крису. Мне померещилось, что и другая росомаха может убежать. До меня еще не дошло, каким образом все случилось. Крис так и ахнул. Все было так просто. Росомаха уносилась вскачь, мягким мохнатым овалом стелясь над землей, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад. Вот она поднялась по склону холма за нашей горой. Все выглядело так естественно. Так катастрофично. Для Криса это был тяжелый удар. Он попросту не заделал отверстие в изгороди, когда мы отодвинули клетку Цапучки. Мне было как‑то жутко – весело. И уж, конечно, потом пришла тупая боль. – Столько тяжелого труда, и все зря, – с горечью сказала я. Крис смотрел на меня печальными глазами. – Этим летом все оборачивалось против моей интуиции. Я не хотел возвращаться сюда, я хотел снимать белых медведей и моржей. Но я все же пытаюсь что‑то делать, работаю по инерции. В этот золотистый вечер, в семь часов, с тяжелым – несоразмерно беде – сердцем мы наблюдали одно из величественных беспредвестных событий в жизни дикой природы – отлет чаек. Впрочем, не совсем беспредвестных: о нем было возвещено заранее. Весна наступала приливами, или кульминациями. Такой кульминацией было и 16 мая – первый по‑настоящему теплый день, отмеченный первым заметным наплывом птиц, среди которых было двадцать семь чаек. Лишь пять из них остались гнездиться здесь. Остальные собирались лететь на север, и их удерживала тут лишь кавалькада оленьих скелетов, растянувшаяся по песчаной отмели у палатки эскимосов. Чайки кричали и пронзительно мяукали в горах, которые они избрали своим временным пристанищем на суше. Вчера и сегодня их мяуканье перемежалось особенно мелодичными криками: это и был признак скорого отлета дальше на север, к местам гнездовий. Они знали: мешкать больше нельзя, надо трогаться в путь. Кружа в воздухе – то белея на солнце, то уходя в серую тень, – чайки поднялись над черным склоном хребта. Одна из них вышла вперед, к ней пристроилась другая, и все остальные, до того летевшие кучей, стали вытягиваться вереницей, как гуси. Мерцая белизной на солнце, энергично работая крыльями, они повернули на высоте двух тысяч футов над нами и перевалили через гребень хребта. Затем трепещущая крыльями, мерцающая то белым, то серым вереница птиц растаяла в небесной синеве над Килликом. На следующее утро Крис выпустил Цапучку в загон и начал снимать ее. Я осталась в бараке печь хлеб. Вернувшись, Крис с уважительным восхищением одного работяги перед другим рассказал мне, как вела себя росомаха. – Она использует все свое тело как клин или рычаг. Очень напоминает растревоженную пчелу, когда та жалит человека: так же налетает на тебя, так же складывается пополам. Оттаскивая камень, она напрягается над ним совсем как человек – пока все тело не начинает дрожать. Она работает всем, что у нее есть: зубами, когтями, грудью, головой. Она использует тело как лом или рычаг и работает в любом положении, даже вверх тормашками, стоя на голове и задрав вверх задние лапы. Вся передняя часть ее тела может вертеться, как на шарнире, на шее, голове и лапах. Она далеко не так умна, как волки, зато очень воинственна и напориста. «Храбрая, сильная и хлопотливая» – так поется о росомахе в старинной эскимосской песне. Эта характеристика подтвердилась слово в слово. Дядья жены Энди уверяли, что видели росомаху за занятием почти невероятным: она тащила на плече лосиный окорок! Мы не сомневались в достоверности их рассказа. Мне вспомнилось, каким хладнокровием и силой отличаются ласки – «двоюродные сестры» росомах. Однажды в горах Олимпик ласка подняла голову над порогом открытой кухонной двери и бесстрашно заглянула из своего маленького мирка в мой большой, чуждый ей мир, вовсе не торопясь спасаться бегством, как поступило бы на ее месте любое мелкое животное. Помнится и другой случай. Мы с Крисом отдыхали, устроив рюкзаки на лежащем у тропы стволе дерева, как вдруг услышали шорох, и из кустарника у самых наших ног показался предмет столь странных очертаний, что прошло не менее минуты, прежде чем мы разобрали, что это такое. Это была ласка, тащившая белку – летягу больше себя самой, вероятно только что пойманную. Высоко подняв над землей свою огромную ношу, чтобы не споткнуться, ласка проковыляла с нею вниз по тропе. На следующее утро, когда Крис снова отправился снимать Цапучку, я поспешила вниз к загону, сгорая от желания посмотреть росомаху за работой. Но, увы, она и не думала работать! Она попробовала поработать вчера – труды не окупились. Стало быть, сегодня можно устроить выходной. Росомаха выкопала под кустами норку и теперь, полулежа на спине, блаженствовала в ней, разевая забавную розовую пасть и показывая десны, полные зубов самой различной величины в зависимости от назначения. Доставая лапой свисавшую над головой ветку, она играла ею. При всем том росомаха не переставая ворчала. В конце концов это ворчанье стало удивительно напоминать кошачье мурлыканье. Мурлыканье постепенно затихало, затем смолкло вовсе. Вот, греясь на. солнце, проквохтала куропатка, прокричала бурокрылая ржанка. Росомаха спала. – Какое спокойствие духа! – сказал Крис. – Она ничуть не насторожена. Свернулась калачиком и спит, словно нас тут вовсе и нет.
