Полет к нашей новой стоянке был полетом назад к зиме. Сперва мы летели над бурой, изобиловавшей озерами местностью. Отсветы на воде волной бежали за нами подобно проблескам света, видимым сквозь истертый брезент. Потом над полосами снега, тянувшимися рядками, словно полосы на шкуре зебры. Потом – над нефотогеничным нагромождением низких гор, испещренных проталинами. Но вот мы перевалили на северную сторону хребта и попали в почти совершенно белый мир. Под нами, на сверкающем серебре, рассыпались небольшими стадами олени. При нашем приближении оторвавшиеся от основной массы животные поднимали головы и спешили присоединиться к стаду. Здесь была жизнь! Впереди, в безбрежной белизне, показалось что‑то крошечное, темное, правильной геометричностью форм выдававшее свою принадлежность человеку. обслуживание и ремонт компьютеров, абонентское обслуживание компьютеров москва. Палатка Криса. Снижаясь к озеру для посадки, мы прошли над стоянкой, и мне стало приятно, когда Томми сказал: «У Криса хороший лагерь». Томми послал в эфир радиограмму о нашей высадке. С Коцебу связи уже не было. «Все равно. Может, кто‑нибудь и услышит, – сказал Томми. – Иногда это бывает». Крис, темнолицый, встопорщенный, в капюшоне, весело выбежал нам навстречу и, только мы вылезли из самолета, даже не дав себе труда поздороваться, начал: – Вчера прошло шестьсот оленей. И все на восток! Итак, мы на пути миграции, вблизи тех мест, где зашедшие далеко на запад животные поворачивают обратно, – мелькнуло у меня в голове, а Крис продолжал: – Еще я видел двух волков и песца. Волки убежали, а вот песца удалось немножко поснимать. – Мне здесь нравится! – сказала я. Томми удивленно взглянул на меня. Пока он укутывал мотор брезентом, я поднялась на берег к палатке и сварила ему кофе. Готовить было так просто, что я невольно улыбнулась про себя. В сине – белом снегу Крис вырубил полки, расставил на них мою кухонную утварь. Под чайником, набитым тающим снегом, гудело низкое синее пламя примуса. Что‑то смутно – тревожное шевельнулось у меня в душе, когда Томми вернул мне чашку: ее дно было усеяно кристалликами льда. Такое же чувство внушала мне низкая заснеженная горная гряда по ту сторону озера, в какой‑нибудь миле от нас: она была затянута дымкой, хотя день был солнечный. Томми улетел, мы остались одни в краю, где были животные, и Крис мог приступить к работе. Никогда еще мы не забирались так далеко от обжитых человеком мест. Мы находились на северо‑западной окраине хребта Брукса, у истоков реки Колвилл. Последние отроги гор Де – Лонга переходят здесь в безжизненный арктический склон, понижающийся на север, к Ледовитому океану. Озеро было укрыто среди низких гор. Самая высокая из них, гора Нолук, стояла прямо к югу от нашего лагеря. Лагерь располагался на уступе косы, отходившей от восточного берега озера, на половине ее высоты. Рьяно и деловито, как суслики, мы перетаскивали с озера прибывший со мной багаж и поставили еще одну (шатровую) палатку рядом с горной, которую разбил Крис. Последнюю мы отвели под кладовую, а в более просторной, шатровой, устроились сами. Ночью повалил снег. Я лежала в спальном мешке, в узком пространстве между полом и стеной. Восточный ветер, несший мельчайшую снежную пыль, сотрясал палатку и хлестал тугим брезентом мне в лицо. Весь следующий день мы пролежали в мешках. Можно сказать, до этого мы и не нюхали по‑настоящему Арктики. Наивно самонадеянные, упоенные собственным мелкотравчатым прожектерством, мы смотрели на Арктику преимущественно как на поле деятельности Криса. Пурга не унималась. Если не шел снег, мела поземка. И кухонные полки, и уборную, отрытую Крисом в снегу, полностью замело. Крис пытался раскопать их, но в конце концов махнул рукой. Когда по личным делам приходилось выбираться из палатки, никакой защиты от ветра снаружи не было. Мы перенесли наши запасы из горной палатки в шатровую, а горную сняли, чтобы она не порвалась под тяжестью наметенного снега. Шатровая палатка служила нам гостиной, столовой, кухней, спальней, кладовой, фотолабораторией, прачечной и ванной. Размерами она была восемь футов на восемь у пола, но не всю эту площадь можно было использовать. Стенки палатки шли наклонно и сходились наверху; шест посредине и поперечные распорки мешали стоять во весь рост. Половину пола занимали спальные принадлежности – два спальных мешка, вложенных в один огромный, застегивающийся на молнию мешок, щедро утепленный шерстяными одеялами, которые закрывались у шеи так, что край одного заходил за край другого. Но мы все равно не могли ни вытянуться во всю длину мешка, ни раскинуться во всю его ширину: в головах и ногах у нас стояли всевозможные картонки и кули, сбоку мешал центральный шест. Как ни роскошны спальные мешки сами по себе, они. не держат тепло, если бросить их прямо на брезентовый пол, лежащий на снегу. Поэтому под большой мешок мы подложили несколько пушистых оленьих шкур и надувные матрацы из пластика. Матрацы не прибавляли тепла, скорее наоборот, зато создавали удобство, особенно необходимое человеку, который спит на земле не только недели, но и многие месяцы подряд. Вторая половина палатки была нашим жизненным пространством. На доске, укрепленной вдоль стенки в футе от пола, стояли примус и посуда. Между доской и изголовьем постели была втиснута картонная коробка с сушеными абрикосами, сахаром и мукой, которая со временем сплющилась в удобное сиденье, вот только сидеть приходилось, подавшись вперед от наклонной стенки палатки. Остаток пола занимал предмет роскоши – еще один примус, безопасности ради поставленный в банку из‑под горючего вместимостью в пять галлонов. Крис захватил его на случай кратковременных привалов в будущем. Примус зажигался на полчаса утром и вечером, создавая иллюзию тепла. Горючего для отопления у нас пока еще не было, оно должно было прибыть самолетом лишь через две недели. Стенки палатки вскоре обросли изнутри темной коркой льда. В редкие тихие утра, проснувшись, я видела над самым лицом трехдюймовые сосульки, свисающие с наклонной брезентовой стенки. Моя плохонькая, взятая взаймы малица из шкуры олененка была стара и облезала. Шерсть летела от меня при малейшем движении. Пол скоро превратился в грязную подстилку из льда и свалявшейся шерсти. Любое движение удавалось нам лишь наполовину. Даже находясь в палатке одна, я не могла распрямиться во весь рост, как бы ни протискивала голову между поперечинами, увешанными носками и полотенцами. В нашей прежней походной жизни, пусть мы знали лишенья, у нас всегда был простор, уединение, свобода и минимум безопасности. Приволье было как бы естественным продолжением брезентового навеса или палатки. Теперь же у нас были лишь грязь и неудобства. – Наша стоянка к югу от Юкона прошлой весной, по пояс в снегу, была райской роскошью по сравнению с этим, – криво усмехаясь, заметил Крис. День приносил мне одну радость – и на нее можно было твердо рассчитывать – завтрак. Его готовил Крис, причем отнюдь не из желания побаловать меня. «Я не люблю оладий из меха», – деликатно объяснял он. У него была своя система. Мне предписывалось лежать в постели и не мешать. Перво – наперво он сушил свои носки и ботинки над примусом. Эту маленькую роскошь – просушивать обувь – он позволял себе в любом походе, и благоразумие не изменило ему и здесь. Что касается меня, то я поспешно совала ноги в ледяную обувь, и они нередко стыли у меня весь день. У меня были высокие ботинки на резине, годные лишь для той поры, что последует за ледоломом. У Криса были такие же ботинки и, кроме того, парусиновые муклуки. Подходящей для Арктики одеждой мы обзавелись лишь несколько месяцев спустя. Пока Крис одевался, я прятала глаза подальше от его локтей. Затем очень ловко и аккуратно он начинал готовить завтрак. Происходило это так. Натопив льду, он мыл руки и подавал мне смоченное в горячей воде полотенце. Пока растапливалась следующая порция льда, он в сухом виде смешивал составные части муки для оладий. Мы изобрели смесь с высоким содержанием протеина, позволяющую наиболее аппетитным образом использовать яичный порошок. Вот ее рецепт. Взять полчашки яичного порошка, столько же цельного порошкового молока, столько же зародышей пшеничных зерен и столько же цельной пшеничной муки. Щепотку кукурузной муки для пышности. Соль, сахар, пекарный порошок, топленое масло и вода. Эти оладьи никогда нас не подводили и казались нам превосходными. Составив смесь, Крис приготовлял кварту горячего порошкового молока самой великой нашей роскоши. Тут я садилась, отклонясь от косой стенки палатки, и в пинтовой алюминиевой кружке получала свою долю божественного напитка. Тем временем натаивала следующая порция воды, и можно было замешивать тесто. Крис жарил консервированный бекон, потом оладьи, бросал мне пластикатовый мешочек с сахарным песком и подавал завтрак – две большие, с тарелку, лепешки, увенчанные куском тающего масла и завитком поджаристого бекона. Потом он жарил оладьи для себя, а потом – наконец – то! – грел воду, чтобы сварить мне чашку порошкового кофе. Мы уже заметили, что у нас маловато продовольствия, и стали нормировать некоторые продукты. В грузе, доставленном сюда двумя воздушными рейсами, каждый фунт был на счету, и приходилось строго ограничивать его вес. Но по крайней мере раз в день, за завтраком, мы ели сытно и вкусно. Я всегда предвкушала и ценила завтрак за эти маленькие излишества – бекон, масло и кофе. Все это время Крис сидел на корточках или громоздился на краю постели, склонившись над примусом. Наконец он выходил из палатки, освобождая место, чтобы я могла встать. Я растапливала лед, мыла посуду, с минуту остужала миску с грязной водой и затем вынимала воду в виде куска льда, который клала у входа, чтобы выбросить, как только случится открыть дверь. Дверь мы старались открывать как можно реже. Она была на молнии. Молния, обледенев от пара, образующегося при дыхании и приготовлении пищи, легко рассыпалась и держалась лишь на застежке, грозя окончательной катастрофой. Крис терпеливо заправлял застежку и ликвидировал прореху. Как правило, мы лишь приоткрывали дверь снизу и выбирались наружу ползком. День проходил за днем, пурга мела с прежней силой. Снежная пыль налетала из необъятных просторов на востоке, крутила поземкой, которая резала глаза, жгла незащищенные запястья и возводила бугры под полом палатки. Снег набивался в палатку через негодную молнию, оседал на мешках с киноаппаратурой и постели. Под напором снега палатка поползла вниз. Похоже было, что нам придется перекочевать прямо на ледяную гладь озера. Не зная условий Арктики, мы не захватили с собой ни лопаты, ни ножовки. А ножовка один из самых ценных инструментов в Арктике, с ее помощью можно нарезать снежные кубы для постройки ветроломов, иглу и других временных укрытий. Крис – искусный плотник. Имея лес и топор, он может сделать все что угодно, начиная с дома и кончая колотушкой и клиньями, чтобы расщепить дерево. «Возвращайся в лес, старина, – умолял его старый Джон Ларсон с Юкона в написанном карандашом письме, которое мы получили позднее. – Там ты у себя дома». Но Крис умеет найтись в любой обстановке: он смастерил лопату. С помощью миниатюрной пилки на своем карманном ноже он выпилил лопату из куска фанеры и обил ее край жестью от вскрытой пятифунтовой банки с сухим молоком. В качестве черенка он использовал палку. Лопата вышла на славу. Целый день Крис разгребал снег и отныне посвящал снегоуборке по нескольку часов ежедневно. Палатка осталась там, где стояла. Снежные змейки, словно развевающиеся по ветру волосы, непрестанно вились над озером, над голубым сверкающим льдом. Став на колени, я тяжелым ножом рубила лед для хозяйственных нужд. Топорик был также отнесен нами к числу инструментов, которые в Арктике ни к чему. Ветер подхватывал куски вырубленного льда, и они улетали от меня по гладкой поверхности, пока яма не становилась достаточно глубока, чтобы удержать их. Руками, одетыми в варежки, я собирала лед в ведро. Чтобы получить воду, мы перетапливали лед, а не снег; из ведра льда получается почти столько же воды, а из ведра сухого снега – совсем немного, чуть – чуть на донышке. Всякий раз, когда пурга притихала, Крис выходил знакомиться с местностью. – Пойду на озеро взглянуть вон на того мертвого оленя – сказал он как‑то раз. Дело было днем. Когда мы прилетели сюда, на озере и в его окрестностях валялось четыре оленьи туши. Не ограничившись осмотром трупа, Крис пересек озеро и углубился в горы на севере, в сторону реки Колвилл. Он уже исчез из виду, когда я вылезла из палатки взглянуть, на озеро, между нашей стоянкой и ближайшей горной грядой, пал туман. Дул сильный ветер. Найдет ли Крис дорогу домой? Он отлично ориентируется на местности, но, как мне кажется, иной раз излишне самоуверен. С замиранием Сердца вспомнила я замечание Джона Кросса по поводу полетов в Арктике: «Это все равно что игра в кошки – мышки. Все обходится благополучно, пока не забываешь, кто мышка». Я подумала, что эти слова в равной мере относятся и к прогулкам. Около шести часов вечера я ощутила твердую уверенность, что все в порядке и Крис возвращается. Я смело вышла из палатки. В самом деле, вдали, на озере, маячило сквозь туман долгожданное темное пятнышко. Оно вытягивалось в длину и, покачиваясь, словно на волнах (снежные наносы делали местность неровной), приближалось ко мне. Я двинулась навстречу, сердце мое пело. Прямо передо мной Крис вышел из туманной дымки на смутный солнечный свет. Он был весь словно позолоченный. Его старая коричневая куртка приобрела золотистый оттенок. Снег, наметенный длинными бороздами, был не белый, а голубой от длинных низких теней. Я обняла его – старая тонкая кожаная тужурка, выбеленная снегом борода, – и мы вместе пошли к дому. Видишь этот блеск в воздухе? – спросил он. Да. Это частички снега, но они проносятся так быстро, что кажутся лучинками! Серебряными нитями! – поправил Крис. Как тесно переплетаются безопасность и красота! Избавившись от страха за Криса, я могла любоваться красотой. Поужинав, мы сразу легли спать, чтобы поменьше жечь горючего. Было страшно холодно. Накануне Крис перестлал мешки, и этого оказалось достаточно, чтобы остро ощутить разницу между теплом и холодом. Днем я ходила окоченевшая. «Вот встану и снова буду мерзнуть», – думала я каждое утро. Зато в спальных мешках было тепло. Даже холодные как лед, они создают иллюзию тепла в ту самую минуту, когда в них ныряешь. В тот вечер я мысленно путешествовала, вспоминая наши автомобильные поездки по теплому югу Штатов. Крис помогал – такая совместная «поездка» доставляла ему удовольствие. Он не давал мне особенно разгоняться, более точно припоминал подробности, маршруты, подчас даже мотели. Калифорния, Восточный Техас, Луизиана, Флорида. Затем чудесная, великолепная жара – Ки‑Уэст. В первый вечер по приезде мы гуляли до полуночи. Жара была такая, что о сне нечего было и думать. Перед домами, на крылечках, увитых виноградной лозой, негромко переговаривались люди. Жесткие листья пальм касались наших рук, когда мы проходили по узким тротуарам. С каким‑то почти неистовством перебирала я воспоминания – все о юге, лишь бы не сорваться обратно в эту пургу, в эти невыносимые, на сотни миль, пустыни бешено мчащегося снега, от которого нас защищает лишь тугой, хлопающий брезент да застежка молнии. Если они подведут – тогда конец. Снаряжение у нас было плачевное. Одной ловкостью и сноровкой в Арктике не продержишься. Вопрос жизни и смерти решается лишь тем, что у тебя есть. Будь у нас хорошие малицы, я чувствовала бы себя куда увереннее. – Джон Кросс сказал: всякий, кто водит самолет без страха божия в сердце, долго не проживет, – мрачновато – игриво заметил Крис. – Я скажу: всякий, кто придет в Арктику один и без страха божия в сердце останется зимовать в ней, тоже долго не проживет. Я отлично видела слабые места в хрупкой линии нашей обороны: тонкая, нескладная одежда, слабенькая горелка на примусе, строптивая молния. И это все, второй линии нет, отступать некуда. Но дни шли, ничего страшного не случалось, моя тревога мало – помалу рассеивалась. Сперва я видела перед собой лишь мертвый океан белого холода, разлившийся на сотни миль вокруг. Теперь в нем обозначился наш островок безопасности. Я не брала с собой ничего для чтения – не потому, что не хотела читать, а потому, что не хотела утяжелять наш багаж. К счастью, в Коцебу перед самым нашим отлетом нас догнала наша почта. В ней были два «Нью‑йоркера» и «Крис – чен сенчури». Помимо того, со мной было карманное издание Нового завета. Как ни странно, здесь он совсем не читался. На какой бы странице я ни открыла его, он казался мне страшно развлекательным. С опытом «междучеловеческих» отношений здесь просто нечего было делать. Серьезный и глубокомысленный «Крисчен сенчури» тоже был здесь не «у места». Зато «Нью‑йоркеры» оказались самым подходящим чтивом для полярной глуши. Даже на одиннадцатый день пурги, читая все подряд, я не исчерпала их до дна, столько в них было всякой всячины. Взять хотя бы объявление с фотографией дома в Калифорнии – я прямо‑таки влю билась в него. На снимке была изображена крутая улица в Сан – Франциско, ведущая к рынку. На холм взбирается вагончик фуникулера и автомобиль, а в них люди! Тут же идут пешеходы, их лица отчетливо видны. Я не могла наглядеться на эту фотографию. Еще чудеснее был отдел «Что где идет». Я внимательно прочитывала каждое театральное объявление, не пропуская ничего: когда начинается спектакль, на какой стороне Бродвея стоит театр и т. д. Я решала, на какую пьесу пойти, чтобы развлечься в конце недели, не гнушалась утренними спектаклями по средам, четвергам и субботам, а в пятницу вечером останавливала свой выбор на Беатрисе Лилли. Затем места, где можно хорошо пообедать и потанцевать. Эти объявленьица я приберегала, чтобы прочесть их Крису вечером в постели. Однажды вечером – я читала в «Нью‑Йоркере» какой‑то биографический очерк – ветер утих. Крис встал, надел муклуки, сбил с провисшей двери затвердевшую шапку снега, раскрыл молнию и отправился за льдом. Уже выйдя из палатки, он обернулся и, придержав дверь, сказал: – Посмотри, Лоис! Озеро, серо – белого цвета, все в снегу, ярко светлело под низким, неровно вспыхивающим сквозь туманную мглу солнцем. Горизонта не было видно, лишь одна сплошная белая муть. Тишина. Полная. Абсолютная. Мной овладел легкий страх – я замерзла, и ничто не могло мне помочь. К страху примешивался восторг перед этим жутким, неземным величием. Лицо Арктики так вот какое оно!