Словно в ревущем туннеле тьмы и работы летели наши дни. Чем теснее и неудобнее жилище, тем больше времени уходит на домашние дела. Это совершенно ясно, но нашим друзьям почему‑то казалось, что, раз мы живем без удобств – скажем, без водопровода и канализации, – нам просто некуда девать время. Немало времени уходило на то, чтобы получить воду, Крис выпиливал, как в каменоломне, снежные глыбы поодаль от ванигана, по одной приносил их домой и бросал в стоявший на плите гигантский алюминиевый котел, вмещавший две глыбы зараз. Таково было наше водоснабжение. В ванигане по существу стоял холод, хотя плита ревела день и ночь. Металлические болты в стене, ниже уровня стола, были всегда покрыты инеем. Заиндевевшее окно около плиты вместе со стужей пропускало снег. Тесто, поставленное прямо на плиту, едва поднималось. Для меня ужасы Арктики олицетворялись именно этой плитой. Как уже говорилось, она была на форсированной тяге, и ее рев, не смолкавший ни днем, ни ночью, забивал мне уши. Крис и слышать не хотел о передышке, чтобы побыть в тишине хотя бы полчаса. «Нет, Лоис, все замерзнет – картошка, яйца, твои чернила». И порой овощи, доставленные по воздуху из Фэрбенкса, действительно замерзали на коротком пути от самолета к ванигану, пока Крис вез их на самодельных салазках. «На что у вас уходит время?» – спросил нас в письме кто‑то из друзей. Я хотела ответить ему, и свободные промежутки времени, получившиеся у меня на бумаге, озадачили меня. Ведь в действительности – то их не было! И вот в тот вечер я начала отмечать про себя, чем мы занимаемся. Мы стали теперь пускать волков на ночь в ваниган. Итак, без четверти девять надо загнать их домой, накормить и быстро на боковую – немного поспать до того, как они проснутся ночью. Часа в два ночи – уж будьте покойны – они будят нас. Они толкутся возле постели. Леди встает перед дверью на дыбы, выглядывает наружу, прыгает в окно. Теперь кто‑то из нас должен вскочить с постели, надеть меховые шлепанцы, рукавицы, малицу и заняться цепями. Волки с минуту раздумывают: выходить или не выходить? Наконец цепи снимаются. Ни один из волков не убежал. Вот они уже во дворе на проволоке. Сна у нас ни в одном глазу. В восемь утра врывается перепуганная Леди. Оказавшись дома, она требует к себе Курка. Она скулит. В дверях угрем вьется Брауни. Крис держит Леди за ошейник, я пристегиваю цепь. «Маэстро Курок, куда изволите: в дом или во двор?» В дом! – Сооруди им яичницу, Лоис, – говорит Крис, полагая, что еда успокоит их. Я открываю всю тягу, ставлю на плиту чугунную сковородку. Плита ревет, Курок хочет выпрыгнуть в окно. Я набираю полную горсть густой рыжеватой шерсти, удерживаю его за грудь. «Постой, Курок!» – ласково пытаюсь я оторвать его от окна. Курок молчит. Он почти всегда молчит. Но он сгибает свои сильные лапы, выпускает когти и держится за подоконник (совсем как человек), пока его задние лапы не начинают дрожать. Затем он поворачивает свою великолепную голову и спрыгивает в комнату – сам. Он не потерпит, чтобы его к чему – либо принуждали. Он все делает сам. Умоляя Курка побыть дома, я с трудом разогреваю неохотно принимающую тепло сковородку и готовлю болтунью. Она пожирается с «волчьим аппетитом». Это выражение я употребляю здесь чисто гиперболически. На самом деле, обладая узкими челюстями, волк ест медленно даже по сравнению с маленьким щенком, который вооружен широкой, как лопата, пастью. Волк может отрывать мясо от кости, это верно, он к этому приспособлен. Но он зачастую давится, если слишком быстро и жадно глотает пищу. В таком случае он высоко запрокидывает голову и издает глухой стон, от которого мурашки бегут по спине. Никакой другой звук не производил на меня такого жуткого впечатления, разве что предостерегающий «лай» самки лося в глубине леса в сумерках… Однако волки по‑прежнему рвутся на волю. Надевай малицу, надевай рукавицы, распутывай и снимай цепи. Крис держит Леди. Курок отцеплен, Леди отцеплена. «Ну вот, – говорим мы волкам. – Теперь можете отправляться». И они мчатся от нас по кругу на проволоке. А что на часах? Без четверти девять. Как раз один из тех пустых, праздных часов, невесть откуда выскакивающих на страницах письма, которое я пишу другу. У порога стояла Великая тьма. Ей не было ни конца, ни края. Она простиралась и вглубь, и вширь, над полярными льдами и над бескрайними снегами. Но она не угнетала, больше угнетал недолгий промежуток сумерек. Она же, скорее, держала душу в угрюмом напряжении. Холод здесь воспринимается совсем иначе, чем в Штатах. Тридцать градусов ниже нуля здесь и в Миннесоте – совершенно разные вещи. Здешний холод не смягчается ни солнцем, ни какими – либо переменами. Он не имеет ничего общего с «кратковременным похолоданием». Он безжалостен и неотступен. Он течет вглубь – к вечной мерзлоте, вверх – к северному сиянию, доходит до самого Северного полюса. Недооценивая его силу, я часто выбегала наружу без малицы. Чрезмерный холод может высосать из человека все силы, как хирургическая операция. Весной я узнала это. Тогда только – увы, слишком поздно – мне сказали, что, когда человек подвергается длительному воздействию холода, ему необходимы повышенные дозы витамина С. Крис часто возвращался домой с багрово – красным лицом и изжелта – белым носом. Нос стал у него словно стеклянный, и легко отмораживался. Я обмораживала пальцы до багровых волдырей, возясь с цепями без рукавиц, так приходилось иной раз спешить. Мы вечно сновали между ваниганом и волкамичто называется, были всегда на ногах. Но мы позволяли себе и роскошества. Их было два. Первое – то, что наши ноги всегда были в тепле. Мы надевали две пары шерстяных носков, а на них муклуки с двумя – тремя шерстяными стельками. Даже после двухчасовой прогулки по снегу в пятидесятиградусный мороз наши ноги были сухи и угреты, словно мы все время держали их у огня. Вторым нашим роскошеством был свежий воздух. При минус сорока он был бесподобен. Когда впервые выходишь на волю, у тебя захватывает дух и никак не можешь набрать полную глотку воздуха. Потом хочется вдыхать еще и еще, все глубже и глубже. Каждый вдох доставляет неизъяснимое наслаждение, и жаждешь повторить его вновь и вновь. Это красота, которую чувствуют лишь запрятанные в груди легкие – на свой собственный лад. Подобно тьме и стуже снег здесь тоже не такой, как в Штатах. Или хотя бы в Фэрбенксе, в центральной части Аляски. Казалось, снег здесь и идет, и не идет. Всякий раз, выходя наружу, я видела мельчайшую сетку снега, медленно скользящую перед красным фонарем, горевшим на высоком столбе за ваниганом. Сугробы меняли очертания и лезли вверх. Новый, чистый снег постоянно ложился на старый. Снежные наносы не покрывались сверху коркой, а закаменевали насквозь. Как раз из такого снега эскимосы строят иглу. Он звенит под ногой, гулко и легко, как алебастр. Чтобы ходить по нему, не нужно ни лыж, ни снегоступов – только муклуки. Когда Крис показал одному эскимосу фотографию иглу в Скалистых горах, в штате Колорадо, эскимос рассмеялся. «Слишком мягкий снег!» – сказал он. Пусть это прозвучит оскорблением величества, но северное сияние зачастую было всего‑навсего мутным пятном на небе. Все же однажды ночью, выйдя к волкам, я увидела, как его тонкие зеленоватые завесы, крутясь и колыхаясь, падали в темноте на снег. А одной незабываемой полночью, когда мы с Крисом вышли прогуляться, небо над нами внезапно разверзлось. Огни северного сияния всегда движутся, только медленно. На этот же раз они передвигались очень быстро и имели вид радужных завитков. Завитки вращались, но не равномерно, как колесо, а прерывистыми скачками. Ощущение было как от оглушительного грохота, однако это чудовищное движение совершалось в полнейшей тишине. Материя демонстрировала свои удивительные свойства – вспыхивала то там, то тут, без всякого перехода. Через минуту все кончилось. Наклонись я завязать ремешок муклука, и я бы ничего не увидела. Такова вся дикая природа. Никаких предварений, никаких ретроспекций. Так орлан ныряет вниз, чтобы только постращать снежных баранов на скале, и бараны бросаются бежать – вы либо видите это, либо нет. Великая тьма была так непривычна и всевластна, а мы работали так много и самозабвенно, чтобы жить в тепле, сытно и чисто и чтобы хоть как‑то облегчить волкам неволю, что рождество виделось нам далеким – далеким, как вся та мишура в больших универмагах за тысячу миль от нас. Эпизод в чисто арктическом духе обратил наши мысли к рождеству. Однажды ночью мы молча стояли в черной тени ванигана, наблюдая игру двух песцов. В свете звезд, мешавшемся с отраженным от снега светом, их огромные глаза были совсем черными. Если б не пушистые белые шубы, они, казалось, были бы не больше котят. Один из песцов лег и проворно пополз вперед, быстро – быстро перекатываясь с лопатки на лопатку; это движение словно тащило его по снегу. Очевидно, ему нравилось ощущать проскальзывающий под его пушистым брюшком снег. Другой песец, как видно, учуяв замерзший кусочек съестного, стремительно, с недоступной руке человека быстротой стал раскапывать лапами снег. Затем песцы сделались очень серьезными. Откуда‑то издалека донесся лай Брауни, и они ответили ей, как им казалось, угрожающе. Один из песцов залаял, но впечатление было такое, будто очень маленькая собачка негромко тявкает на дне глубокого колодца. Другой зарычал, и это было очень похоже на кошачье мурлыканье. Мы еще ни разу не видели таких легких на ногу существ. Кошка проворное животное, но чтобы сделать усилие, она готовится к нему: приседает и только потом прыгает. Песцы обходились без приготовлений. Они не прыгали, не скакали. Они порхали. Пуф! Пуф! – как мыльные пузыри. Внезапно эти сказочные песцы застыли на месте. Из ровной тьмы донеслось пение человека: «Это ясной полночью случилось…» Где – то в стороне проезжал на собаках эскимос, вынимая из капканов мертвых песцов. Один из игравших перед нами зверьков, которого ждала та же участь, как перышко взлетел на вершину сугроба и замер, подняв к небу изящную мордочку. Другой песец встал на задние лапы и – невероятно, но факт – проскакал несколько футов в ту сторону, откуда доносилась песня. «Это ясной полночью случилось!» Вторжение прибывающего самолета в одиночество полярной пурги – это из области демонических видений. Это совсем не то, что посадка на аэродроме в Штатах во время бури. Пурга одна владычит над миром, погруженным в снежную мглу. Черный самолет, ревущий, но едва слышный за шумом пурги, ныряет к земле, еле видимый в снежном дыму и вздыбленных вихрях, во мгле арктических сумерек. Как он нашел в пурге это ничем не приметное место, как посмел пойти на посадку? Радиомаяк? Здесь это звучит пустой, неуместной абстракцией. Дьявольским наваждением самолет врывается в реальность. Именно при таких обстоятельствах прибыла наша рождественская почта. Заказанную Крисом фанеру унесло ветром при разгрузке. Нам пришлось два часа собирать ее в темноте, в бушующей пурге. Когда был подобран первый лист, Крис сказал: – Ее сдуло одним махом, словно тряхнули за конец но силок. В почте были подарки, среди них духи. Перед сном я чуть – чуть надушила себе лоб. Ночью я проснулась: твердая волосатая челюсть гладила мой лоб. Затем о мое лицо стала тереться волчья грудь. Крис зажег свет. Это был Курок, в полнейшем экстазе от запаха духов. Я была напугана и чувствовала себя скованно, но Крис очень заинтересовался. – Дай‑ка мне немного этой штуки, – сказал он. Мы надушили руки, и волки стали кататься по нашим рукам. Леди совершенно забылась и целиком выбралась из «логова». Глаза волков блестели, сверкали белоснежные зубы. – Люблю, когда они радуются, – сказал Крис. – Сколько стоят эти духи! Давай закажем пинту для них. Позднее мы испытали на них другие сорта. Больше всего волкам понравились «Шантильи». Крис преподнес мне к рождеству самый дорогой для меня подарок бочонок топливной нефти. Он залил ее в бесшумную, без вентиляторной тяги, печку, стоявшую в пустующей пристройке одного здания. Через день‑два помещение достаточно прогрелось, чтобы можно было сидеть в малице, прислонясь к кожуху печки, и читать либо писать заледеневшими пальцами. Наконец – то я могла отдохнуть от непрерывного рева нашей плиты! Мы были в безопасности. От нас не требовалось ничего непосильного, с чем мы не могли бы справиться, проявив максимум энергии. Например, мы могли прийти домой и обнаружить, что Леди от страха прыгнула в окно, разбила его, и весь передний конец ванигана на два фута забит снегом, а на постели растет сугроб. Но это означало лишь дополнительные хлопоты, только и всего. Тем не менее две грознейшие стихии нашей планеты – тьма и холод полярной ночи во всей своей неумолимой реальности окружали нас. Время от времени отзвук опасности доносился до нас, как мрачные удары в огромный колокол. В местной больнице мы с медсестрой задержались у постели старого эскимоса, который вышел ночью в поселковую уборную, расположенную посреди улицы, и заблудился на обратном пути. С широкой, веселой улыбкой, выражающей у эскимосов суровость, он вскинул глаза на медсестру. «Режь!» – сказал он, подняв обмороженную руку и рубанув по ней другой. Не скажу, что у руки был очень уж омерзительный вид. Почерневшие кости аккуратно торчали из мяса. Медсестра улыбнулась и отрицательно покачала головой. Когда мы прошли дальше, она сказала: – Мы не осмеливаемся оперировать. Иначе аляскинские врачи сживут нас со свету. Поселковая больница месяцами не имела постоянного врача. Медсестры фактически диагностировали и лечили сифилис, корь и другие болезни, но делали вид, что не понимают, с какими заболеваниями имеют дело. Может, отправить его самолетом в Фэрбенкс? Чтобы перелететь через хребет, надо слишком высоко подниматься, а у него слабое сердце. Однажды в сумеречный полдень перед ваниганом приземлился необычного вида самолет. Это была серая приземистая трифибия[1] с высоко поднятыми моторами, задранным вверх хвостом и лыжами, свисающими с укрепленных на концах крыльев поплавков. На носу самолета и у кабины летчика чернели надписи: «Спасательная служба». Самолет входил в состав 74‑й эскадрильи Воздушной спасательной службы и разыскивал пропавшего без вести пилота, летевшего в небольшом самолете из Бетлса на мыс Барроу. Пустой самолет был обнаружен на льду моря Бофорта, и с этого момента все свободные от работы минуты передо мной стояло мрачное видение человека, одиноко бредущего во тьме среди полярных льдов. Температура держалась около пятидесяти градусов ниже нуля. Вскоре я свыклась с мыслью, что он погиб. Но в последний день розысков, после полудня, один бортинженер, глядя в сумерках вниз, сквозь завесу ледяных кристаллов, заметил на снегу темную человеческую фигуру. Жоль Тибдо был найден и направлен на излечение в госпиталь. С его пальцев местами слезло мясо, но до ампутации дело не дошло. Бураны не утихали; несмотря на это, волки предпочитали большую часть времени проводить на воле. Мое сердце разрывалось на части. Свернувшись клубком, каждый сам по себе, чтобы не обындевели шубы, холмиками затаившейся жизни лежали они во тьме без всякой защиты от ветров, полосующих вдоль и поперек снежную пустыню. Не то чтобы они были безразличны к комфорту, но безопасность была им дороже. По мере того как они преодолевали свой страх перед внешним окружением, оно стало казаться им менее опасным, во всяком случае более спокойным и требующим меньшей настороженности, чем ваниган. Я тогда не могла и предполагать, что, например, для того чтобы научиться спокойно спать на кровати, в то время как я мою посуду, волкам потребуется не три месяца, а три года. Иногда мы затаскивали волков внутрь и всячески соблазняли их остаться. Мы выжимали холодный воздух из их шуб, чтобы они быстрее почувствовали эфемерное тепло ванигана и не вздумали тут же уйти. Мы угощали их олениной с острова Нунивак. Но в волках появилось нечто новое: они отбрасывали мордой руку. Это был сдерживающий жест. – Они не сомневаются в том, что могут влиять на наши поступки, сказал Крис. – Они знают, чего хотят, а чего не хотят, но это еще не все: им важно, чтобы и мы знали это. Курок не возражал против того, чтобы остаться: он любил роскошь. Он шагал взад и вперед по проходу, выражая свое довольство негромкими звуками. Но если Леди уходила, уходил и он. Однажды, когда волки были в ванигане, Крису понадобилось зачем – то выйти. Леди вскинула голову и буквально вся ушла во внимание, наблюдая, как он открывает дверную задвижку. После его ухода она захватила задвижку зубами и попыталась сама открыть дверь. Но задвижка была поставлена наискось, с таким расчетом, чтобы дверь не открылась случайно во время движения ванигана в составе тракторного поезда. Потерпев фиаско с задвижкой, Леди обратилась к высокому дверному окну и начала сдирать зубами липучку, скреплявшую отдельные куски плексигласа. Курок стоял в ванигане, готовый последовать за нею. Я стояла между дверью и Курком, уговаривая его остаться. Коротко «чертыхнувшись», он отбросил мою руку, и я прочла в его взгляде столь ясное понимание того, что лишь я преграждаю ему путь к двери, что сочла за благо отступить. Еще несколько секунд – и Леди выскочила бы в окно. Я открыла дверь. «Не пора ли домой?» Под окном прибита планка, чтобы волкам легче было выбираться наружу. Следы когтей показывают, как трудно им это давалось Волки любят высокие места с хорошим обзором Перемены чувствовались во всем. К Арктике вновь возвращались краски. В полуденные сумерки снег пестрел круглыми синими пятнами. На севере разреженный воздух высот был окрашен в бледно – лиловый цвет. На юге с плоского белого горизонта часами не сходили теплые краски – краски восхода и заката. В конце января показалось солнце – без всякой помпезности. Оно низко катилось в застилавшей горизонт мгле, озаряя снег бледным золотистым светом. Мы стали свидетелями полного трагического смысла события, для Арктики довольно обычного, но для нас нового. У берега открылось разводье. К розовому небу от него потянулись черные «дымы», как от ряда костров. Разводье отрезало от берега эскимосских охотников на тюленей, им угрожала опасность быть унесенными в открытое море. Нед Нусингинья, эскимос, сурово пояснил мне: – Человек очень даже может тут кое‑что поделать. Только не надо стоять на месте. И не надо бежать. Можно идти вдоль края разводья. На воде плавают льдины, иногда они смыкаются, образуют заторы. Можно прыгать с льдины на льдину и пробиться к берегу. Именно так и спаслись охотники – эскимосы. Перемены предстояли и нам с волками. Нам страшно хотелось одного: чтобы Леди хоть еще раз в жизни вкусила свободы (для нее свобода означала нечто большее, чем для Курка; она болезненнее, чем он, переносила неволю). Это казалось невозможным. Затем невозможное стало возможным: мы возвращались в наш старый фанерный ящик на Киллике. Но тут опять встал вопрос, от которого меня прямо‑таки жуть брала: как посадить волков в самолет? Ведь они уже не маленькие – ни духом, ни ростом. Курок весил сто десять фунтов, Леди – девяносто. Мы знали, что они будут отчаянно сопротивляться. Крис думал выйти из положения с помощью снотворного. Но указания, которые мы получили на этот счет, заставили нас призадуматься. «Волки заснут примерно в течение часа. Самолет должен отправиться немедленно». Сможем ли мы обеспечить немедленную отправку? Полет предстоял долгий, а волки не должны просыпаться до самой высадки. «Спящих волков необходимо держать в тепле». Как добиться этого с нашими скромными материальными ресурсами, после того как мы выгрузим волков на снег по прибытии на Киллик? Сможем ли мы доставить двух тяжелых животных до загона, вверх по крутому склону Столовой горы? «Проснувшись, они, возможно, будут несколько ошалелыми». Не случится ли так, что они непоправимо пострадают? Крис решил отказаться от снотворного. Вместо этого он выписал намордники и соорудил ящик для транспортировки. Каким образом удастся надеть намордники на сопротивляющихся волков – это нимало не заботило его. Волки со мной более покорны, вот я и возьму на себя роль мышки для заманивания кота. [1] Самолет с универсальным шасси, обеспечивающим посадку на сушу, на воду и на снег, – Прим.. перев